Перевод песни Leaving Beirut — Roger Waters

В общем, мы покинули Бейрут¹, Уилла и Я.
Он отправился на Восток, в Багдад
и остальные места,
А я отправился на Север.
Я прошагал пять или шесть миль до последнего
уличного фонаря.
Притаившись в сумерках на обочине,
И вытянув большой палец вперёд,
Я особо не надеялся увидеть хоть одну машину, что сможет отвести меня домой.
Успех!
Подъехал допотопный «Мерседес-долмуш»² —
Вездесущее арабское такси.
Я вывернул карманы
и пожал перед водителем плечами:
— «У меня нет денег».
— «Полезай!»,
сказал мне мягкий голос с заднего сиденья.
Водитель устало перегнулся через сиденье и открыл для меня заднюю дверцу.
Я наклонился, чтобы взглянуть на мужчин, сидевших в машине.
Один из них был в костюме, очках, усатый, рассерженный, отстранённый и опаздывающий.
Другой же — тот, что со мной говорил, —
Хилый, лет пятидесяти пяти, лысый, землистый,
в бледно-голубой хлопковой рубашке с короткими рукавами и с ручкой в нагрудном кармане.
Похоже, что клерк. Он сидел, слегка сутулясь.
— «Полезай!», сказал он мне снова и улыбнулся.
— «Но у меня нет денег» —
— «Да-да, хорошо, полезай!»

Разве этих людей должны мы бомбить?
Уверены ли мы, что они хотят нам зло причинить?
Это наше удовольствие, наказание или преступление?
Это ли та гора, которую покорить мы хотим?
Дорога трудна, тяжела и длинна.
Сложи-ка два и четыре —
Этот человек никогда не оттолкнёт тебя
от своей двери.
О, Джордж! О, Джордж!³
Похоже, что техасское образование испортило тебя,
Когда ты маленьким был очень.

Он поманил меня небольшим движением своей артритной руки,
Сложив пальцы вместе подобно ребёнку, который машет на прощанье.
Водитель убрал мою старую гитару «Hofner» и рюкзак в багажник,
И мы отправились в путь.
— «Вы француз, месье?»
— «Нет, англичанин».
— «А! Англичанин».
— «Вы говорите по-английски, месье?»
— «К сожалению, нет».
И всё в таком духе,
Как обычно говорят два незнакомца. Его французский чуждо, но правильно звучал.
Я же с трудом мог подобрать слова, но очень понравиться ему хотел.
Ведь это всего лишь поездка в такси.
Опаздывающий усач довольно бесцеремонно
нас покинул,
И через несколько миль «долмуш» затормозил на перекрёстке, освещённом одной лишь лампочкой,
Сделал разворот и остановился в облаке пыли.
Я дверь открыл и вышел из машины,
Но благодетель мой не сделал и движения,
чтобы последовать за мной.
Водитель бросил мою гитару и рюкзак к моим ногам,
И, отмахиваясь от моих благодарностей, к багажнику повернулся,
Чтобы достать оттуда пару литых костылей,
Которые он прислонил к заднему крылу Мерседеса.
Водитель залез в машину
и вынес из неё моего компаньона —
Одноногого — вторая штанина его брюк была аккуратно приколота к свободному бедру.
— «Месье, не окажете ли мне честь, если вы пойдете ко мне домой, чтобы отужинать со мной и моей женой?»

Когда мне было семнадцать, моя мать, благослови её Бог, исполнила летнюю мою мечту,
Вручив мне ключи от машины своей.
Мы отправились в Париж, заправляясь спиртным и декседрином⁴.
В Антибе нас арестовали копы,
А в Неаполе итальяшки обокрали,
Но везде к нам были добры,
ведь мы были англичане —
Наши отцы им в войну победить помогли,
В которой мы все знали за что воевать.
Теперь же англичанин за границей —
всего лишь кукла США,
Пудель, что бульдогом прикидывается и рыскает вокруг последнего пристанища мерзавца.

«Моей женой», слава Богу! Одноногий, но не пидор.
Такси уехало, оставив нас в тусклом свете качающейся лампы.
Ни одного здания в округе.
Что за чертовщина?
— «Спасибо, месье».
— «Пожалуйста, следуйте за мной!»
Его лицо в улыбке расплылось и он пошёл вперёд,
С чрезмерной бережливостью ногу перетаскивая меж двух костылей.
Мы по дороге шли пыльной прямиком в темноту.
Где-то через полчаса, когда мы прошли,
наверное, полмили,
Я заприметил невысокое здание.
Он крикнул что-то на арабском, дабы известить о нашем прибытии,
И после небольшой возни,
внутри дома лампа зажглась.
По меняющемуся свету
в широкой щели под дверью,
Было видно, что кто-то приближается к ней изнутри.
Дверь со скрипом отворилась, и там, держа лампу библейского вида,
Стояла коренастая женщина с усами, и странно согнувшись, улыбалась нам.
Женщина в сторону отошла, дабы в дом могли мы войти, и когда она повернулась,
То я увидел причину, почему она так странно стояла —
На спине её был шокирующего вида горб.
Я кивнул и улыбнулся ей в ответ, сдерживая смех из последних сил,
Потому как нежность между одноногим мужчиной и его чудовищного вида женой —
Для меня это уж было чересчур.

Неужто нежность — это слишком много для нас?
Должна ли она в один ряд с сочувствием встать,
Которое мы испытаем к чужому дитя?
Каждый раз, когда управляемая бомба совершает отсчёт и уничтожает чей-то дом,
Погибает чьё-то дитя
и взлетают акции оборонных компаний.
Америка, Америка, пожалуйста, услышь наш зов.
У тебя есть хип-хоп и би-боп, шум и суета,
У тебя есть Аттикус Финч⁵,
У тебя есть Джейн Рассел⁶,
У тебя есть свобода слова,
У тебя есть отличные пляжи,
пустыни и торговые центры,
Не дай сильным мира сего, христианским правым испортить это всё ради тебя и всего остального мира.

Они взволнованно заговорили.
Она пошла за его костылями,
дабы в порядок их привести,
Он же стал её укорять, жестом показывая:
«У нас же гость».
Она, смущённая своей оплошностью,
Взяла мои вещи и аккуратно сложила их в углу.
—«Не хотите ли чаю?»
Мы сидели на тощих подушках в углу одной единственной комнаты.
Пол был плотно утрамбован, а у одной из стен было возвышение.
Там стояла кровать высотой шесть футов на четыре, покрытая простой простынёй.
Горбунья же была занята маленькими котелками над открытым очагом.
Принесла нам чай — горячий и сладкий,
И мы стали ужинать —
Приготовленный в железной сковороде над очагом,
Плоский, пресный, и к тому же тонкий хлеб,
Позже свёрнутый и обмакнутый в мягкие внутренности самки морского ежа.
Моя хозяйка не ела,
пока я ел приготовленный ею ужин.
Она слышать ни о чём не хотела — я был их гость.
Позже она удалилась за шторку.
А мужчины же остались сидеть и пить из напёрстков, полных арака⁷,
Что был заботливо налит из бутылочки с выцветшей этикеткой.
Позже она появилась вновь, сияя
И неся на руках их гордость и счастье — их ребёнка.
Я в жизни такого косоглазия не видел —
Настолько сильного, что когда один глаз смотрел прямо, другого не было видно.

Не во имя меня, Тони⁸, ты — великий полководец!
Террор есть террор,
и неважно кто правила эти установил.
Историю пишут не побеждённые, и не проклятые.
Теперь это делаем мы — Чингисхан, Лукреция Борджиа и Сын Сэма.
В 1961 они взяли это дитя в свой дом —
Интересно, что стало с ними в том котле,
Которым стал Ливан?
Если бы я только мог найти их сейчас, то смог бы я хоть что-то исправить?
И чем же закончится история эта?

И вот мы уже в постели, точнее я, а не они.
Конечно же они спали за занавеской на полу.
А я всю ночь без сна пролежал
на их глинобитной кровати.
Наступил рассвет,
и тогда они тихонько зашевелились,
Стараясь гостя не разбудить.
Я притворно зевнул,
И взяв предложенную миску с подогретой водой, умылся
И кофе из крошечной чашечки отхлебнул.
А потом, поклонившись и пожав друг другу
руки,
Мы оставили женщину заниматься её делами,
А сами отправились обратно к перекрестку.
Мучительная медлительность нашего движения подчёркивалась ярким утренним светом.
Очень вовремя появился «долмуш».
Мой благодетель подал мне один костыль, и опираясь на другой,
Пожал мою руку, и улыбнулся:
—«Спасибо, месье».
—«Не за что, — ответил я, — и спасибо вашей жене, она очень мила».
Отдав второй костыль,
Он позволил усадить себя на заднее сиденье.
— «Счастливого пути, месье», — сказал он.
И полупоклонился,
когда такси направилось к городу, на юг.
Я повернулся на север, забросив гитару на плечо,
И первый порыв горячего ветра
Быстро осушил солёные слёзы на моих юных щеках.